Голем

Существует легенда, что в те времена, когда Прага была столицей Священной Римской империи и правил в ней император-алхимик Рудольф жил в Пражском гетто рабби которого звали Лёв. Рабби Лёв изучил кабалу и познал тайны этого и другого мира. В гордости своей, подражая Творцу, сделал рабби Лёв из глины человека, вложил ему в рот табличку с кабалистическими символами и ожил голем. Днем искусственный человек помогал в синагоге, выполняя самую тяжелую работу, а на ночь рабби Лёв вынимал табличку изо рта голема и тот застывал бездушной грудой глины. Но однажды, рабби забыл вынуть табличку перед закатом солнца, тогда было полнолуние. Опьяненный свободой и лунным светом, чурбан взбесился. Он убил своего создателя и вышел на улицу. Все Пражское гетто, озаряемое красной луной, умылось кровью. Это был первый еврейский погром. К утру голем исчез, но иногда он возвращается... А рабби Лёв не может упокоиться, и тоже возвращается, ищет виноватых, пытается что-то исправить...

Однажды рабби Лёв воплотился в одном украинском крестьянине, об этом рассказывает украинская народная сказка «Глиняшка».
Не было у крестьянина детей, а жениться не хотелось – женилка маленькая, жинька горилку отнимать будет, да и кормить ее надо. Однако сын ему был нужен, причем взрослый, чтобы уже работал. Пошел хохол, нарыл глины, слепил Глиняшку, помазал его салом, положил шмат в рот, тут Глиняшка и ожил. И пошел в погреб, где выпил всю горилку, сожрал все сало и прочие, менее ценные продукты. Крестьянин за ним: «Шож ты, сынку, не поработав, жрати идешь?». А Глиняшка и его съел. После он пожрал всю деревню и жрал соседние малоросские поселения, пока не лопнул.

***
В глубине Западной Сибири есть деревня Мухосранск. Когда до нее дошла партийная директива бороться с космополитизмом и сионизмом, у председателя сельсовета возникли проблемы. Евреев в Мухосранске отродясь не видели, но, на всякий случай, не любили.

Сидели на завалинке перед сельсоветом дедушка Тит и дедушка Пит, они, не обращая внимания на мелкий дождик, вели неспешную, обстоятельную беседу. Дедушка Пит давил указательным пальцем на объемное пузо, тщетно пытаясь рассмотреть за ним новую дырку в хромовом сапоге, и говорил:
Тит, а Тит?
-Ну?
-Иди говно молотит.
После дедушка Пит начинал мелко трясти пузом и через минуту заливался счастливым булькающим смехом.
Дедушка Тит, повесив плешивую голову, неспешно возил кончиком седой бороды в пыли и, мерно роняя слова, произносил:
Пит, а Пит?
-Ну?
-Твое пузо пердит.
Затем дедушка Тит начинал давиться, кашлять и, размахивая бородой, хрипеть: Хе-хе-хееех.
Пит потянулся к лежащему рядом кисету, отсыпал жмень себе и передал мешочек другу. Старички стали угощаться самодельной махрой – зверским мухосранским самосадом. Тит неспешно достал мятую газету «Правда», оторвал кусок, передал Питу. Аккуратно послюнявив край своего обрывка газеты, деды ловко свернули «козьи ножки», насыпали в них махры и синхронно закурили.
Они толькосделали по первой, самой сладкой затяжке, как раздалось два взрыва. Оглохшие, ослепшие деды, вытаращив глаза, замерли на завалинке, сжимая в судорожно сжатых ртах обрывки «козьих ножек», словно этакие японцы сразу после Хиросимы с оригами "хризантема" в желтых от никотина зубах.
Из-за кучи навоза, как бы случайно сваленной справа от завалинки, и замаскированной крапивными стеблями, донеслось гнусное хихиканье. Оно усиливалось, крапива стала раскачиваться, несколько стеблей упало, и открылся весьма длинный, но все же детский, нос, для маскировки измазанный грязью.
Ляксей, ох, гаденыш,- по свисающей с носа сопле, узнали местного малолетнего хулигана старички и вооружившись: дед Тит клюкой, а дед Пит крапивиной похромали в погоню за мелким негодяем. Мелкий дождик медленно заполнял мутной водой следы, оставленные их валенками.
Подобно двум коням, делающим круга почета на живодерне, деды обошли сельсовет и, признав погоню неудавшейся, вновь опустили зады на завалинку... ...и вновь подняли их, причем гораздо быстрее, вернее, они подскочили так, как уже не прыгали лет сорок. Потому что старая гильза, начиненная спичечными головками и обмотанная охотничьими спичками, сработала надежно, взорвалась под завалинкой и напугала пенсионеров до полусмерти.
Упав возле завалинки, деды по старой партизанской привычке стали окапываться: дедушка Пит аккуратно прятал пузо в ближайшую колдобину, а дедушка Тит наматывал свою длинную бороду на плешь, наподобие чалмы.
Когда шок прошел, жертвы юного негодяя кряхтя поднялись и, не имея сил осуществить месть, осторожно присели на завалинку и стали тихо материть нехорошего мальчика и обижено шмыгать носами.
В это время, сверкая хромовыми сапогами, строевым шагом, из дверей сельсовета вышел председатель Митрич. По его бедрам, словно уши разгневанного чебурашки хлопали галифе. Председатель был явно не в духе. Он промаршировал к дедам, остановился напротив них по стойке "смирно" (пятки вместе, носки врозь, основание носа параллельно земле, линия правое ухо ? левое ухо продолжает линию горизонта). Ломаным движением сунул руку за пазуху своей черной кожаной куртки и жестом гонца, принесшего императору известие о разгроме его войска, вынул свежую газету "Правда".
-Вот, отцы, ? он положил между дедами газету и ткнул пальцем в отчеркнутую статью «Постановление правительства «О борьбе с космополитизмом и сионизмом». Председатель сглотнул: С жидами бороться велит партия,- он рванул воротничок расшитой косоворотки: а где я их возьму? – с надрывом закончил он и сплюнул в грязь.
А жады они кто? – поинтересовался Пит.
-Такие носастые, пейсастые, вррредители, ? переходя на рык, пояснил председатель.
-А пейсастые это какие? ? не унимался любознательный старичок.
-Ну, пейсы, они болтаются, или свисают,- не очень уверенно пояснил Митрич.
-А, сопля,- понял Пит.
У, жидок, крикнул Тит и швырнул клюку в довольное Лехино личико, только что высунувшееся из-за угля сельсовета. Личико потеряло соплю, ловко увернулось от клюки и исчезло, но слово было произнесено...
Председатель ухватился за него: точно, подходит, носатый, сопливый, то есть пейсатый, противный и вредитель. Ох, сейчас я задам жидку,- и, схватив крапивину, Митрич побежал бороться с космополитизмом и сионизмом, чтобы не обижали космополиты и сионисты сельских пенсионеров.
Так Леха стал жидком.

***
С тех пор как Леха стал евреем он понял, что тяжела еврейская доля в дебрях Западной Сибири. Все дразнят жидком и часто бьют ни за что. Даже родители. Правда через какое-то время позабыли, стали дразнить как-то иначе, да и с космополитизмом и сионизмом борьба поутихла.
Но осадочек-то остался. Таки что-то не давало Лехе покоя, таки чувствовал он себя отличным от других, не таким как все, ну вы понимаете...
Он прочитал Талмуд и Тору, в Новосибирской синагоге сделал обрезание, и уехал в Москву учится. И выучился и стал рабби Лёх.
В презрении своем к гоям рабби Лёх не знал себе равных. И в гордыне своей решил он устрашить власть имущих в России и манипулировать ими, и вспомнил он легенду о рабби Лёве и в душе его созрел план.
Заговор вынашивался долго. Настоящий, жидо-массонский. И не как обычно: Россию продать, а деньги пропить, нет план был изящный, выверенный, тонкий архитипический, мистический, коварный и крайне запутанный.
Сначала, рабби Лёх с помощью кабалистических заклинаний и международной сионисткой мафии поставил мэром Москвы некоего Каца – тоже жидо-массона. Тот в благодарность раббе, по его просьбе, нанял одного то ли скульптора, то ли лепщика, известно, что раньше он в одном Тбилисском детском саду он преподавал лепку. Скульптор, маскировавшийся под грузина (хотя вы таки понимаете, кем он был на самом деле) сам не зная зачем, отгрохал в Москве здоровенный страшенный памятник царю с выпученными глазами. Причину, по которой громадина была установлена в самом центре города, знал только рабби Лёх.

Полная багровая осенняя луна отражалась в стальном крюке вбитым в черный нос царя. С крюка, черной соплей свешивалась люлька. В люльке черным изваянием застыл раби Лёх, запахнутый в черный плащ. Прохладный осенний ветер доносил до него запах палой листвы и звуки засыпающего города. Близилась полночь.
Куранты пробили двенадцать раз, Марс вошел в лунный дом, Уран встал в оппозицию к Сатурну, Сириус испустил сигнал. «Умма матусу»,? замогилным голосом произнес рабби Лёх первую ритуальную фразу, тряся пейсами. Церемония оживления началась...
Луна уже садилась, окрашивая рубиновым цветом рваные черные волны, которые усилившийся ветер гнал вверх по Москве-реке, бросая в них черные полуразложившиеся листья кленов и тополей, когда рабби Лёх произнес последние слова заклинания: «И пальма сусу!» Наступила гудящая тишина, с вкраплениями небольших позвякиваний, которые издавала пробуждавшаяся к квазижизни ужасная бронзовая тушка. Рабби замер: сейчас голем должен открыть глаза и увидеть своего создателя и склониться перед ним. Вот веки дрогнули, люлька закачалась, вбитый в ноздрю царя крюк заскрежетал и голем чихнул. Люлька оторвалась и, вместе с рабби, полетела в холодные черные воды реки. Голем открыл глаза: «Папаня?»- жалобно и недоуменно произнесло бронзовое тупое чудовище и, поднимая волны, двинулось куда глаза глядят, время от времени зовя своего создателя и ожидая приказаний. А рабби Лёх в это время старался не утонуть, пытаясь выпутаться из промокшего черного плаща, надетого исключительно для понту, а теперь тянущего его на дно. Он мог только слышать удалявшийся плеск и дебильные завывания: «Батяня-а-а, маманя-а-а...»
Наутро патруль милиции заметил плачущего царя у памятника рабочему и колхознице. Царский путь от ЦПКиО до ВДНХ усеивали многочисленные развалины. Вызванный автор памятника пытался его вразумить и долго ругался по грузински, чем поверг голема в ступор, после чего он уже как памятник царю был водружен на место. Правительство было озабочено. Было возбуждено уголовное дело по нескольким статьям кодекса: о терроризме, о вреде правительству и об осквернении памятников, правда, они ничем не закончились. Однако было приказано охранять все памятники. А губернаторша Санкт-Петербурга даже приказала поставить на Мойке, возле памятника Чихику-пыжику постового в ластах. А рабби Лёх выплыл. И уехал, то ли в Израиль, то ли в Сибирь на охоту.